Славны бубны за горами! Путешествие во францию

Итак, художественные закономерности организации внутреннего пространства в петербургской архитектуре XIX - начала XX века отвечают трем основным принципам объемно-пространственных решений. Это иерархическая соподчиненность осевого построения интерьеров классицизма с ориентацией на одну точку зрения и обязательную симметрию размещения всех составляющих; равнозначность композиционных акцентов архитектуры эклектики с равноправным сосуществованием

«цитат» из художественных культур прошлого и демократичным формированием пространств, стремящихся к выражению функционального соответствия; и третий, самый яркий, принцип - органическое единство всех составляющих в интерьере модерна, который оперирует пространственными композициями, рассчитанными на множественность точек обзора и свободную «артикуляцию» внутреннего пространства, от формирования которого зависит характер архитектурного организма в целом.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Брюллов, А. // Зодчий. - 1877. - № 1.

2. Володина, Т.И. Модерн. Проблемы синтеза [Текст] / Т.И. Володина // Вопр. искусствознания. - 1994. - № 2-3. - С. 327-357.

3. Кириков, Б.М. Зодчий-энциклопедист. О творческом пути архитектора Г.В. Барановского [Текст] / Б.М. Кириков, С.Г. Федоров // Ленинградская панорама. - 1985. - № 2. - С. 30-32.

4. Кириченко, Е.И. Русская архитектура 1830- 1910 годов [Текст] / Е.И. Кириченко. - М.: Искусство, 1982. - 399 с.

5. Мак-Коркодейл, Ч. Убранство жилого интерьера от античности до наших дней [Текст] / Ч. Мак-Коркодейл; пер. с англ. Е.А. Кантор. - Там же, 1990. - 246 с.

6. Монахова, Л.П. Становление эстетического стереотипа предметных форм в период модерна [Текст] / Л.П. Монахова // Мат. по ист. худож. конструирования. - М., 1972. - С. 135-161.

7. Мурашева, Н.В. Федор Демерцов. Трудная и необычная судьба [Текст] / Н.В. Мурашева // Зодчие Санкт-Петербурга XVIII века / сост. В.Г. Исаченко. - СПб.: Лениздат, 1997. - С. 929-980.

8. Нащокина, М.В. 100 лет петербургскому модерну [Текст] / М.В. Нащокина // Мат. науч. конф. - СПб.: Альт-Софт, Белое и черное, 2000. - С. 25-43.

9. Полевой, В.М. Малая история искусств XX в. 1901-1945 [Текст] / В.М. Полевой. - М.: Искусство, 1991. - 303 с.

10. Пунин, А.Л. Архитектура Петербурга середины XIX века [Текст] / А.Л. Пунин. - Л.: Лениздат, 1990. - 351 с.

11. Райт, Ф.-Л. Будущее архитектуры [Текст] / Ф.-Л. Райт. - М.: Госстройиздат, 1960. - 247 с.

12. Флоренский, П.А. Обратная перспектива [Текст] / П.А. Флоренский // Избр. тр. по искусству. - М.: Изобразит. искусство, 1996. - 333 с.

УДК 82.091+82-6

Э.И. Коптева

ЛИТЕРАТУРНО-БИОГРАФИЧЕСКИЙ АНЕКДОТ В «ПИСЬМАХ ИЗ ФРАНЦИИ» Д.И. ФОНВИЗИНА И «ПИСЬМАХ РУССКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА» Н.М. КАРАМЗИНА

В отечественном литературоведении, ским опытам Д.И. Фонвизина, в частности к

«Письма русского путешественника» Н.М. Ка- его «Письмам из Франции», редко становится

рамзина исследованы достаточно подробно, предметом анализа. Чаще осмысляются разли-

тем не менее отношение писателя к прозаиче- чия в подходах Карамзина и Фонвизина к изо-

бражению европейской жизни. Ю.М. Лотман отмечает, что в русской литературной традиции в конце XVIII века закрепляется «устойчивая» «сатирическая маска щеголя», легковесного подражателя всему иностранному. Однако почти одновременно в письмах Фонвизина формируется другой образ: «Стародум, мудрец, Диоген, умудренный годами и жизненным опытом, критическим оком взирающий на европейскую "ярмарку тщеславия"» . Насколько соотносится эта фигура повествователя с образом чувствительного путешественника Карамзина? Следует ли видеть в них лишь антиподов? Сыграли ли традиции фонвизинской прозы свою роль в одном из первых повествовательных произведений Карамзина?

То, что Карамзин читал произведения Фонвизина, не подвергается сомнению. Кроме того, писатель размышлял о социально-нравственных и исторических взглядах русских просветителей, например об идее договора между монархом и его подданными, о деспотизме и тирании, об идеальной республике Платона, об ответственности русского дворянства перед народом и нацией .

В пределах данной работы определим: помимо содержательных соответствий проявляются ли структурные и стилевые соотношения в «Письмах» Фонвизина и Карамзина? Чем они обусловлены?

«Письма из Франции» Фонвизина стали известны современникам в конце 1770-х годов по спискам . Отметим, что шесть из них были напечатаны в журнале «Вестник Европы» в 1806 году, когда издателем являлся М.Т. Каченовский . «Письма русского путешественника» Карамзина публиковались на протяжении 1790-х годов. Немногим более десяти лет разделяют эпистолярные опыты известных русских писателей. Очевидно, что сама форма «Писем» определяет жанровые и стилевые поиски обоих авторов.

Повествователь в «Письмах из Франции» подробно рассказывает, что едет во Францию из-за болезни жены. Описание ее лечения соседствует с замечаниями об особенностях пейзажа, климата, с пояснениями обычаев, архитектурными «зарисовками» и т. д. Быто- и нравоописательные детали совершенно свободно переходят к публицистическим риторическим высказы-

ваниям и выводам. Перед читателем словно разворачивается живой процесс мысли, отбора жизненного «материала», атмосфера устной беседы, в которой еще не отстоялись оценки и предпочтения.

«Письма» Фонвизина предваряют не только «Письма русского путешественника» Карамзина, но и «Письмо другу, жительствующему в Тобольске» А.Н. Радищева, «Почту духов» И.А. Крылова и другие эпистолярные тексты в истории русской литературы. Жанр письма в литературной традиции указанного времени сближается с так называемыми «опытами», «мыслями», «картинами», «характерами» (т. е. «портретом» характера). Сходство наблюдается и с «записками», «мемуарами», «воспоминаниями», иными словами, с теми жанрами, в которых претворяется документальное начало. В «Письмах» Фонвизина начинает формироваться качество, впоследствии получившее определение «эссеизм». По мысли М.Н. Эпштейна, эссе - жанр, «направленн[ый] на самораскрытие и самоопределение индивидуальности» .

Размышляя о нравах французов, Фонвизин вводит в текст писем анекдоты: житейские истории, услышанные им, или рассказы об известных людях, с которыми сам автор знаком. Так, в письме из Парижа от 20/31 марта 1778 года писатель помещает рядом, казалось бы, совершенно не похожие друг на друга «описания» «двух происшествий»: поединка дюка де Бурбона с королевским братом и прибытия Вольтера в Париж.

Первую историю можно было бы назвать «соперничеством в благородстве»: «Граф в маскараде показал неучтивость дюшесе де Бурбон, сорвав с нее маску. Дюк, муж ее, не захотел стерпеть сей обиды. А как не водится вызывать формально на дуэль королевских братьев, то дюк стал везде являться в тех местах, куда приходил граф. <.. .> Наконец граф принужденным нашелся выйти на поединок. Сражение минут с пять продолжалось, и дюк оцарапал его руку. Сие увидя, один стоявший подле них гвардии капитан доложил дюку, что королевский брат поранен и что как драгоценную кровь щадить надобно, то не время ль окончить битву? На сие граф сказал, что обижен дюк и что от него зависит, продолжать или перестать. После сего они обнялись и поехали прямо в спектакль, где

публика, сведав, что они дрались, обернулась к их ложе и аплодировала им с несказанным восхищением, крича: браво, браво, достойная кровь Бурбона!» . В начале рассказа «неучтивость» графа противопоставлена смелости дюка, тогда как в финале оба героя не только мирятся, но и возвышаются в глазах светской публики. Интересно, что автор не дает никаких оценок, но просит П.И. Панина отозваться на рассказанное событие.

Рассказ имеет трехчастную структуру, что определенно связано с традицией построения риторических высказываний: тезис - антитезис - синтез. Оскорбление графом дюка приводит к ответному вызову, дуэль примиряет соперников.

Г.О. Винокур в многотомной «Истории русской литературы» цитирует указанный отрывок, приводя его как пример нового прозаического стиля, складывавшегося в 1770-80-х годах в русской литературе, условно названного «средним» .

Тема «достойная кровь Бурбона» переходит к теме прибытия Вольтера в Париж: «как бы сошествие какого-нибудь божества на землю» . На наш взгляд, Фонвизин обращается к поэтике синкрисиса, опираясь на плутарховы жизнеописания. Автор последовательно описывает поступки сиятельных дворян, композиционно сопоставляя их с триумфом Вольтера, а в финале указанного письма упоминает о встрече с Сен-Жерменом. Сталкивая истории об известных личностях, писатель прямо не объясняет, зачем это понадобилось. Структура письма, тем не менее, дает возможность читателю понять, как сближаются столь различные события. Автор постоянно изменяет масштабы изображаемого человеческого мира. Читатель то приближается к рассказываемым событиям, то отдаляется от них.

Объем повествования о Вольтере значительно отличается и от предшествующего рассказа, и от последующего. Однако образ восхищающейся публики сближает истории повествователя.

В рассказе особенно выделяется анекдотическая ситуация, в которой великий человек произносит одну-единственную фразу: «Все академики вышли навстречу. Он посажен был на директорском месте и, минуя обыкновенное

баллотирование, выбран единодушным восклицанием в директоры на апрельскую четверть года. Когда сходил он с лестницы и садился в карету, тогда народ закричал, чтоб все снимали шляпы. От Академии до театра препровождали его народные восклицания. При вступлении в ложу публика аплодировала многократно с неописанным восторгом, а спустя несколько минут старший актер, Бризар, вошел к нему в ложу с венком, который и надел ему на голову. Вольтер тотчас снял с себя венок и с радостными слезами вслух сказал Бризару: "Ah, Dieu! Vous voulez donc me faire mourir!" [Ах, Боже! Вы хотите уморить меня!]» . Двусмысленность фразы Вольтера прочитывается в контексте всей его судьбы. Мы видим старого, уставшего человека, признательного за внимание. Бушующая публика противопоставлена внутренне спокойному Вольтеру, как и разыгрывающееся на сцене действо - его создателю.

Величие всех описанных лиц оказывается разным, но все они так или иначе представляют человеческий род. «Восхищение», «почтение», «обожание» оказываются всего лишь кратким мгновением. Точка зрения повествователя постоянно меняется: он готов удивляться и поражаться человеческим поступкам, но подчас его взгляд расходится с общепринятым: «Что ж надлежит до другого чудотворца, Сен-Жерменя, я расстался с ним дружески, и на предложение его, коим сулил мне золотые горы, ответствовал благодарностию, сказав ему, что если он имеет толь полезные для России проекты, то может отнестися с ними к находящемуся в Дрездене нашему поверенному в делах. Лекарство его жена моя принимала, но без всякого успеха» [Там же. С. 174]. Фонвизинская ирония в этом случае проглядывает из контекста: «другой чудотворец» Сен-Жермен оказывается вовсе не истинным врачевателем.

Ю.М. Лотман, размышляя об отношениях автора и читателя в «Письмах русского путешественника» Карамзина, пишет: «Жизнь его [читателя. - Э. К.] из безымянного существования превращалась в культурное бытие. Но вдруг в тексте "Писем" следовал маленький, почти или совсем незаметный сдвиг - и повествователь оказывался на вершинах культуры своего века, равноправным собеседником величайших умов, зрителем важнейших событий. <...> В голове

его вдруг обнаруживалась целая библиотека, история и философия уживались в ней с поэзией, романами и "дней минувших анекдотами". <...> Читатель, только что чувствовавший себя в привычном кругу, не замечал, как оказывался лицом к лицу с высочайшими собеседниками» . Многое сближает «Письма» Карамзина с записками Фонвизина: изображение культурных моделей поведения европейского человека («жеста и языка»); стремление отразить нравы и обычаи в светском кругу общения, в бытовой жизни; введение в структуру повествования афористических высказываний, исторических анекдотов, портретов характера, диалогов.

Роль анекдота в структуре записок, воспоминаний, мемуаров XVIII века почти не исследована, как, впрочем, и его жанровые особенности . Отметим, например, что в словоупотреблении конца XVIII - начала XIX века анекдот представляется и как «сказка», и как «повесть», и как «нравоучительная история». Характерна критическая заметка из «Вестника Европы» о стихотворениях И. Дмитриева: «Мудрецъ и Поселянинъ (апологъ, сказка, или анекдотъ въ стихах - какъ угодно).» . Таким образом, в указанный период анекдот воспринимался в качестве аналога многих форм: исторического предания, вымышленной истории об историческом лице, «краткой повести» и т. д. Основными чертами анекдота становятся: краткость, даже схематичность, вариативность рассказывания в разных литературных произведениях, парадоксальность. Острота вовсе не обязательна, ее может заменить афоризм, произнесенный героем или рассказчиком, последние прижизненные слова героя. Акцент делается на финальной смене точек зрения. Эволюция анекдота в русской прозе позволяет говорить о его генетической связи с биографическими формами. В этом смысле в «Письмах» Фонвизина и Карамзина предстает некая «переходная» стадия в жизни этого литературного жанра.

На наш взгляд, «Письма» Фонвизина становятся одним из источников работы Карамзина над произведениями конца 1790-х годов. Отметим, что оба автора включают в свои произведения рассказ о последних днях жизни Руссо. Сопоставим.

У Фонвизина:

«Руссо узнал, что жена его продала все секреты его жизни. В крайнем страхе бросил он жену свою и скрылся из Парижа в деревню Er-monovill, к своему другу, маркизу Жерардену, который дал ему убежище.

Образ смерти его заставляет думать, что он отравился. В деревне, где он жил, был крестьянский мальчик, который остротою своею понравился Руссо. <...> Накануне смерти своей повелел он тому мальчику разбудить себя гораздо ранее, обещая с ним идти в поле, чтоб смотреть восхождение солнца. На другой день действительно поутру с ним пошел и, оставя его бегать по полю, сам стал на колена и, подняв руки к небу, молился со слезами.

По возвращении его в дом хозяева приметили в нем необычайную бледность. <. > Оставшись с нею [женой. - Э. К.], обнял ее, как человек, который расстается навсегда. Потом, отворив окно, смотрел на небо, говоря жене своей в превеликом исступлении, что он пронзается величеством создателя, смотря на прекрасное зрелище природы. Несколько минут продолжалось сие исступление, и потом упал мертвый» .

У Карамзина:

«Верст 30 от Парижа до Эрменонвиля: там Руссо, жертва страстей, чувствительности, пылкого воображения, злобы людей и своей подозрительности, заключил бурный день жизни тихим, ясным вечером; там последнее дело его было - благодеяние, последнее слово - хвала природе.

Руссо переехал в Эрменонвиль 20 мая 1778, а умер 2 июля - следственно, недолго наслаждался он здешним тихим уединением. <.> Лучшее его удовольствие состояло в прогулках, в дружеских разговорах с земледельцами и в невинных играх с детьми. За день до смерти своей он ходил еще собирать травы; 2 июля, в семь часов утра, вдруг почувствовал слабость и дурноту, велел своей Терезе растворить окно, взглянул на луг, сказал: "Comme la Nature est belle!" ["Как прекрасна природа!"] - и закрыл глаза навеки» .

Смерть Руссо у Фонвизина изображается как сознательный уход, подобно рассказу о последних минутах жизни Демосфена и Цицерона

в «Параллельных жизнеописаниях» Плутарха. Может быть, поэтому Фонвизин включает в свой рассказ мотив отравления, оставляя его не раскрытым в дальнейшем повествовании. Тем не менее это становится для читателя-современника определенным знаком героической смерти .

Русский писатель сужает круг близких людей, бывших свидетелями последних минут жизни философа (деревенский мальчик, жена, хозяева дома), что создает интимную атмосферу, способствующую единству сосредоточенного переживания автора - героев - читателей. Руссо, как и Вольтер, становится важнейшим художественным образом «Писем» Фонвизина. Вымышленное, сливаясь с документальным началом, оцельняет фигуру философа-гения. Несмотря на лаконичность авторского рассказа, создается емкий общечеловеческий образ героя, верного своему предназначению до конца жизни. На наш взгляд, анекдоты о великих людях в «Письмах» соотносят биографии известных современников: Вольтера, Сен-Жермена, Руссо, д"Аламбера, Дидерота, Мармонтеля, но лишь два из них возвышаются в глазах автора и читателя.

Фонвизин создает эффект присутствия, приближая читателя к переживаниям Руссо и Вольтера. Интересно, что образ Руссо соткан из противоречий: «Книга, которую он сочинил [«Исповедь». - Э. К.], есть не иное что, как исповедь всех его дел и помышлений. Считая, что прежде смерти его никто читать ее не будет, изобразил он без малейшего притворства всю свою душу, как мерзка она была в некоторые моменты, как сии моменты завлекали его в сильнейшие злодеяния, как возвращался к добродетели; словом, обнаружил он сердце свое и тем хотел сделать услугу человечеству, показав ему в самой слабости, каково суть человеческое сердце» . Повествователь считает необходимым развернуть и подтвердить свое мнение, приводя далее рассказ о юношеской провинности Руссо. Возлюбленную обвиняют в краже, совершенной Руссо, но «он не имел сердца оправдать ее». Это событие соединяется с рассказом о бегстве философа из Парижа «из страха».

Однако эта оценка совершенно рассеивается в момент изображения смерти Руссо. Слабость человека оборачивается глубоким

чувством единения со всем миром. Рассказ о Руссо по своей структуре ближе всего плутар-ховым Рю^, вместе с тем повествование редуцированно, здесь нет изображения развития характера. Перед нами - исторический анекдот, который при разворачивании может стать биографией. Нет здесь и портрета-описания, он заменен изображением поступков, «характера», как понимали его Теофраст, а впоследствии и французские моралисты. Исторический анекдот обладает внутренней антиномичностью, за счет чего создается образ великого человека, с одной стороны, лишенного пафоса, а значит, сближающегося с читателем, а с другой - способного испытывать святые чувства.

Образ жены Руссо у Фонвизина является антиподом философа, вместе с тем оба персонажа необходимы для пояснения, в чем же заключается смысл человеческой жизни, «каково суть человеческое сердце». Отметим, что Фонвизин пишет о Руссо в «Письме», помеченном августом 1778 года, т. е. прошло около месяца после смерти великого человека. В образе философа, созданном Фонвизиным, смыкается настоящее и вечное, «здесь» и «там». Как далек этот образ от тех «высоких» героев, которые предстают в комедии «Недоросль», созданной по приезде автора из Франции. В своей прозе Фонвизин создает новое качество русской литературы. Здесь над ним не довлеют рамки поэтических и драматических жанров классицизма, а стиль и интонации «Писем» приближаются к сентиментальной традиции.

Карамзин, изображая закат жизни Руссо, избирает другой путь повествования. Он «собирает» приметы пребывания философа в Эрменонвиле: слова, вырезанные на деревах рукою писателя, камень, утес, тропинки - все, к чему прикасался великий человек. Последний миг жизни Руссо в восприятии Карамзина сближается с изображением, раскрывающимся у Фонвизина. Разница лишь в том, что Фонвизин передает косвенную речь философа, а Карамзин оживляет повествование прямой речью. Оба автора представляют читателю живого человека, не лишенного обыкновенных страстей и исполненного естественной глубиной чувства. Книжная речь становится при этом похожей на устную беседу, сохраняя ощущение непринужденности, плавного и спокойного течения мысли и чувства .

Известно, что отношение Карамзина к жизни и творчеству Руссо не было однозначным. Так Ю.М. Лотман отмечает, что для русского писателя «Характерно. почти одновременное создание взаимоотрицающих произведений: "Моя исповедь" и "Рыцарь нашего времени". Одно осмеивает "Исповедь" Руссо - другое явно ориентируется на это произведение; одно - саморазоблачение "модного героя", другое - утверждение его в качестве "героя нашего времени"» . В «Письмах» Фонвизина Руссо возвышается как человек, однако его образ складывается из противоречий. В «Письмах» Карамзина личность философа идеализирована, в последующих же произведениях автора раскрывается «игра точек зрения» на деятельность великого сентименталиста.

Особенностью «Писем», созданных обоими авторами, является акцент и на событии, и на его рассказывании. Здесь все важно, поскольку имеет отношение к человеческой жизни, потому можно определенно говорить о постепенном формировании эссеистического начала в русской прозе конца XVIII века. По мнению М.Н. Эпштейна, «в эссе ближнее - быт, окружение - рассматривается с философской дистанции, а дальнее - прошедшие эпохи, художественные стили, философские идеи - с позиции житейской. Одно примеривается к другому - оттого эссе так богаты примерами, в которых раскрывается параллелизм разных уровней бытия, его аналогическая структура. Причем, в отличие от притчи, которая развертывается в некоем абсолютном времени и пространстве, пример (как элемент эссеистического жанра) вписан в контекст конкретного опыта, это чье-либо суждение или случай из чьей-то жизни. Все сущее в эссе предстает как при-сущее человеку; сущность всех вещей раскрывается лишь в чьем-то присутствии» .

Так создается синтетическое единство различных форм: анекдота, бытовых описаний, сентенций, портретов характера, биографических описаний, документальных справок о политической и экономической жизни, заметок о личных впечатлениях и афоризмов - всего, что можно определить словами «жизненный документ» или, по выражению Лотмана, «художественное произведение, умело "притворяющееся" жиз-

ненным документом» . Биографический анекдот в подобных текстах выполняет не только роль примера, но создает общечеловеческий план изображения, в котором смыкаются времена и сферы жизни.

По нашему мнению, этот своеобразный «ранний» эссеизм вырастает из традиции философско-дидактических жанров, например «сократического» диалога, менипповой сатиры. В «Письмах» Фонвизина «официальный моно-логизм» (М. Бахтин) уходит с первого плана, главным становится поиск жизненных основ, реализующийся в свободной беседе с адресатом и воображаемым читателем, перемене точки зрения и масштабов изображения. Человеческий мир исследуется то под увеличительным, то под уменьшающим стеклом. Слияние личного и общего, души и природы завершает размышление о жизни Руссо и у Карамзина: «Кто, опершись рукою на монумент незабвенного Жан-Жака, видел заходящее солнце и думал о бессмертии, тот насладился немалым удовольствием в жизни» . Это пишет не просто «чувствительный» путешественник, но и мыслитель.

С.С. Аверинцев, говоря об античных письмовниках, замечает: «Нечто сдвигается уже тогда, когда мы ставим на место греческого епштоХ^ (письмо), т. е. бытового слова, означающего некую бытовую реалию, гелертерское, а потому "терминологическое", отделенное от всякого бытового обихода словосочетание "эпистолярный жанр". Когда мы говорим о письме, понятно, что его необходимым признаком является только обращение к реальному или фиктивному отсутствующему адресату; нет ничего странного, что под знак такого обращения может быть поставлен текст, характеризующийся содержательными и формальными приметами любого литературного жанра, например философское рассуждение, "увещание", если угодно, та же биография. и это отнюдь не жанровый гибрид, не явление "эпистолярного жанра" с отдельными чертами другого жанра, а нечто гораздо более простое - рассуждение, или увещание, или биография в письме: не отклонение от нормы, а норма» .

Типологически сходное явление мы видим в истории русской литературы конца XVIII - начала XIX века. Эпистолографическая тра-

диция в становящейся русской прозе отражает важнейший жанрово-стилевой синтез, во многом определяющий дальнейшие пути развития повествовательной документальной и художественной литературы. Пейзажные зарисовки, исторические свидетельства, анекдоты, эмоцио-

нально заряженные описания, стремление к обобщениям, «картины» нравов и т. д. - все эти элементы композиции сплетаются в некое единство благодаря образу «я» - осмысляющему, переживающему, отзывающемуся на события внутренней и внешней жизни.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Аверинцев, С.С. Риторика и истоки европейской литературной традиции [Текст] / С.С. Аверинцев. - М.: Языки рус. культуры, 1996. - 448 с.

2. Винокур, Г.О. Русский литературный язык во второй половине XVIII века [Текст] / Г.О. Винокур // История рус. лит. В 10 т. Т. IV. Лит XVIII в. Ч. 2. - М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1947. - С. 100-119.

3. Горшков, А.И. Язык предпушкинской прозы [Текст] / А.И. Горшков. - М.: Наука, 1982. - 240 с.

4. Дробова, Н.П. Биографические предания о русских писателях XVIII в. как историко-литературное явление [Текст] / Н.П. Дробова // XVIII в. - Сб. 13. Пробл. историзма в рус. лит. Конец XVIII - начало XIX в. - Л.: Наука, 1981. - С. 275-283.

5. Иванов, М.В. Примечания [Текст] / М.В. Иванов // Фонвизин Д.И. Соч. / сост. Н.Н. Акопова; предисл. Г.П. Макогоненко.- М.: Правда, 1981. - С. 296-318.

6. Карамзин, Н.М. Письма русского путешественника [Текст] / Н.М. Карамзин // Избр. соч. В 2 т. Т. 1. - М.; Л.: Худож. лит., 1964. - С. 79-604.

7. Лотман, Ю.М. Беседы о русской культуре: быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века) [Текст] / Ю.М. Лотман.- СПб.: Искусство-СПб., 2001. - 415 с.

8. Он же. Карамзин [Текст] / Ю.М. Лотман. - Там же, 1997.- 832 с.

9. Морозова, Н.П. Русский писатель XVIII века в биографических преданиях [Текст] / Н.П. Морозова // XVIII в. - Сб. 17.- СПб.: Наука, 1991. - С. 162-168.

10. Сочинения и переводы И. Дмитриева [Текст] / [Анонимный автор] // Вестн. Европы. - 1806. - № 8.- С. 278-300.

11. Фонвизин, Д.И. Письма из Франции к одному Вельможе в Москву [Текст] / Д.И. Фонвизин // Там же. - № 7. - С. 161-175; № 8. - С. 241-261; № 9. - С. 3-22.

12. Он же. Сочинения [Текст] / Д.И. Фонвизин; сост. Н.Н. Акопова; предисл. Г.П. Макогоненко; примеч. М.В. Иванова. - М.: Правда, 1981. - 320 с.

13. Эпштейн, М.Н. Парадоксы новизны: о литературном развитии XIX-XX вв. [Текст] / М.Н. Эпштейн. - М.: Сов. писатель, 1988. - 414 с.

УДК 821.161.1

Г.В. Косяков

МИРООБРАЗЫ ДРАМАТИЧЕСКОМ ПОЭМЫ В.С. ПЕЧЕРИНА «POT-POURRI, ИЛИ ЧЕГО ХОЧЕШЬ, ТОГО ПРОСИШЬ»

В.С. Печерин (1807-1885) - знаковая фигура в истории русской культуры. Его духовная оппозиция николаевскому режиму приняла радикальные формы - эмиграция, переход в католичество, монашество, религиозное миссионерство. А.И. Герцен в своей книге «Былое и думы» так охарактеризовал духовный кризис поэта-романтика: «Печерин задыхался в

этом неаполитанском гроте рабства, им овладел ужас, тоска, надобно было бежать, бежать во что бы то ни стало из этой проклятой страны» . Имея поэтическое дарование, сделав первые успехи в науке, он не развил их в полной мере. Однако поэтическое наследие Печерина, в котором проявились магистральные жанровые и стилистические искания эпохи роман-

Путешествие во Францию

Причины, побудившие Фонвизина отправиться в августе 1777 года в свою вторую в жизни заграничную поездку, кажутся вполне очевидными: из его писем и мемуаров современников следует, что здоровье Екатерины Ивановны пошатнулось, ее мучит отвратительный, описанный любящим супругом и добросовестными исследователями жизни и творчества знаменитого русского комедиографа глист и что избавиться от этой напасти возможно лишь во Франции и с помощью французских докторов. Между тем существуют и иные объяснения столь длительного отсутствия надворного советника Фонвизина в России. Отечественные биографы указывают на некую остроту, пущенную неосмотрительным насмешником в адрес Потемкина и вызвавшую гнев всесильного фаворита (в «Словаре достопамятных людей русской земли» Д. Н. Бантыш-Каменского по этому поводу сказано, что «одно замысловатое слово, сказанное им насчет князя Потемкина, восстановило против Фонвизина этого вельможу. Остряк наш принужден был воспользоваться болезнью жены своей и получил увольнение в чужие края»), или предполагают, что во Франции секретарь руководителя российского внешнеполитического ведомства выполнял секретную миссию, связанную с установлением дружеских российско-американских отношений, и в этой связи вспоминают о его встречах с находящимся в этот момент во Франции «американским поверенным» Бенджамином Франклином и русским послом в Париже Иваном Сергеевичем Барятинским. Современные же французские (как, впрочем, и некоторые советские) авторы полагают, что это предположение едва ли доказуемо, и представляют множество обоснованных возражений.

По наблюдению тех же французских исследователей, в письмах, написанных Фонвизиным во время пребывания в Париже весной - летом 1778 года, адресованных его старинному собеседнику Петру Панину и, между прочим, еще при жизни писателя распространявшихся в списках, он опускает некоторые достигшие французской столицы и привлекшие внимание парижан новости. О смерти английского премьер-министра Питта, форсировании Гибралтара адмиралом д’Эстеном, военных успехах корабля «Красивая курица» или приеме, сделанном в Париже герцогу Шартрезу, он не говорит ни слова.

Безусловно, отправляясь в путешествие, Фонвизин ставил перед собой цель выяснить, чем так притягательна Франция, почему посетившие Париж юные европейские дворяне превращаются в Жанов де Франсов и можно ли избежать ее чар. Описывая Францию и французов, он хвалит все достойное одобрения (такого, на его взгляд, немного) и осуждает заслуживающее порицания (такое он встречает на каждом шагу). Повествуя о прекрасной Франции, Фонвизин сопоставляет ее со своим отечеством, отдает предпочтение то одной, то другой земле, поражается сходству французов и русских «не только в лицах, но в обычаях и ухватках» и их совместному отличию от немцев, которые «кроме на самих себя ни на кого не походят», но в конечном счете окончательно и бесповоротно развенчивает «французский миф» и приходит к выводу, «что люди везде люди» и что умных людей везде мало, а глупых много. Правда, не одна Франция привлекала внимание русского путешественника.

В своих письмах из-за границы Фонвизин предстает насмешливым и не всегда снисходительным ругателем стран, о военно-политическом положении которых он знал лучше подавляющего большинства современных ему россиян и с которым в течение нескольких лет знакомил своего постоянного корреспондента Петра Ивановича Панина.

Первым государством, подвергнутым Фонвизиным беспощадной критике, стала Польша. Через эту страну новоиспеченный белорусский помещик движется к основной цели своего путешествия, и кратковременное пребывание в польской земле приносит Екатерине Ивановне и Денису Ивановичу Фонвизиным множество «неприятностей и мучительных беспокойств». Правда, привыкший к столичному комфорту русский путешественник сталкивается с разного рода бытовыми неудобствами сразу же по выезде из Смоленска, то есть еще находясь в пределах любезного отечества. В российском городе Красный («который похуже немного всякой скверной деревни») в доме городничего Степана Яковлевича Аршеневского в честь прибывшей петербургской знаменитости был дан памятный для Фонвизиных обед: тамошний повар, «прямой empoisonneur» (отравитель), накормил ничего не подозревающих вояжеров такой снедью, что, по выражению бедного Фонвизина, «целые три дня желудки наши отказывались от всякого варения».

«Длинная повесть его странствования» содержит многочисленные описания дурно пахнущих трактиров, ночевок и обедов в карете, отвратительной погоды, бесконечных дождей, головных болей, опасных для здоровья происшествий в дремучих лесах, скверных местечек, которые русский барин отказался бы взять и задаром, и не достойных упоминания городов и городишек. Даже Слоним, резиденция гетмана литовского и лучший из всех увиденных Фонвизиным польских городов, кажется «побегавшему» по нему путешественнику «весьма скверным», а в местечке Шисмыцы, где супруги решили остановиться на ночлег, они не смогли заснуть в горнице из-за «пляшущих» около них лягушек и были вынуждены перебраться в карету.

Совсем иначе Фонвизин оценивает те места, в которых ему и Екатерине Ивановне был оказан достойный прием: в «изрядном городе Венгрове» их встретил и угостил тамошний военный начальник, университетский товарищ Фонвизина князь Солнцев; в Варшаве, по наблюдению Фонвизина, имеющей удивительное сходство с любимой им Москвой, российский гость имел беседу с королем Станиславом Августом Понятовским, посетил российского посланника Отто Магнуса Штакельберга, был зван на многочисленные торжественные обеды и ассамблеи, где супруги «видели целую Варшаву» и удостоились величайших «учтивостей». Польские дамы, запомнившиеся Фонвизину своей любезностью, «наведываются» о посещавших Варшаву общих знакомых, передают поклоны и очень скоро становятся его добрыми друзьями. Многие семьи еще не вернулись из своих деревень, но, несмотря на это, круг приятных Фонвизину благородных поляков остается достаточно широким: здесь и упоминаемая сразу в нескольких письмах «гетманша Огинская», и сердечно «эстимающая» его приятеля Булгакова madame Oborska, и искренне расположенный к русским путешественникам великий маршал Иосиф Мнишек.

И все же польские нравы вызывают у патриотически настроенного русского сатирика недоумение и, естественно, смех. Никогда Фонвизину не приходилось сталкиваться с таким суеверным и доверчивым народом, простотой которого безнаказанно пользуются многочисленные плуты и мошенники; со знанием дела он описывает сестре Феодосии увиденные им «странные» женские наряды; поражается свободе тамошних нравов и тяге польской шляхты к дуэлям (сам Фонвизин в дуэлях не участвовал никогда, вероятно, руководствуясь наставлением отца, не видевшего существенной разницы между шпагой и кулаками и считавшего вызов на дуэль «действием буйственной молодости»). Куда более сложным выглядит отношение Фонвизина к польскому театру. Из письма Феодосии следует, что Екатерина Ивановна и Денис Иванович видели с десяток оригинальных и переводных комедий и игрой актеров остались весьма довольны. Польский же язык кажется им «смешным и подлым», причем речи персонажей забавляют их настолько, что «во всю пиесу» они «помирают со смеха». Не меньший восторг у веселого путешественника вызывают фигуры тамошних артистов: «странно и видеть любовника плешивого, с усами и в длинном платье», - пишет он 18/29 сентября 1777 года из Варшавы. И все-таки, на взгляд завзятого театрала и самого ироничного человека во всей России, польские комедии играются «изрядно» и заслуживают внимания.

После краткого пребывания в Польше чета Фонвизиных отправляется в Саксонию, начав, таким образом, «немецкую» часть своего европейского вояжа. Три недели путешественники осматривают достопримечательности «веселого» Дрездена, а затем перебираются в «скучный» Лейпциг. Здесь, в городе «преученых педантов», наблюдательный острослов приступает к своему любимому занятию - находить и высмеивать дураков и их дурачества. Оказывается, главным «своим и человеческим достоинством» ученые лейпцигцы «почитают» знание латинского языка, на котором, как ехидно замечает Фонвизин, во времена Цицерона мог изъясняться любой пятилетний ребенок (а сейчас этим искусством в совершенстве владеет русский путешественник и переводчик, в том числе с латинского, Денис Фонвизин). Некоторые из лейпцигских педантов воспарили умом, но не имеют понятия о происходящем на земле; другие досконально изучили логику, но не умеют руководствоваться ею в жизни. Известно, что «ученость не родит разума», и, утверждает Фонвизин, ученые мужи города Лейпцига - лучшее тому подтверждение.

Приезд секретаря российского министра иностранных дел в Саксонию совпадает со временем пребывания там знаменитого авантюриста, загадочного обладателя секрета философского камня графа Сен-Жермена. Тот спешит предложить влиятельному русскому свои услуги: сулит «золотые горы», обещает познакомить со своими служащими к пользе России проектами и рекомендует отменное лекарство для его жены. Предложения по обогащению Российской империи Фонвизин вежливо отклоняет (хотя и передает Никите Панину) под тем предлогом, что в Дрездене находится российский поверенный Василий Григорьевич Лизаневич, к которому и надлежит отправлять подобные бумаги. Лекарство же ожидаемого облегчения Екатерине Ивановне не приносит, и на этом основании «искуситель» и «чудотворец» Сен-Жермен незамедлительно объявляется «первым в свете шарлатаном». Правда, Фонвизин отдает ему должное, не без изумления называет французского «алхимиста» и целителя «весьма чудной тварью» и упоминает в одном ряду с Вольтером и Руссо.

Покинув Саксонию, Фонвизины оказываются в пределах Священной Римской империи и довольно быстро следуют через множество одинаково крошечных немецких государств. Везде с них взимают немалую дорожную пошлину, а вытащив из непролазной грязи, объясняют, что по приказу владеющего государя проезжающим вменяется в обязанность оплачивать строительство мостовой, правда, лишь запланированное. Везде они избегают встреч с хозяевами тамошних земель и, не теряя времени на придворные церемонии, стремительно приближаются к границам Франции. Исключение сделано лишь для двух имперских городов, Франкфурта-на-Майне и Мангейма. Первый славится своими древностями, которыми русский путешественник сильно интересуется, второй является резиденцией курфюрста Пфальцского, встреча с которым для Фонвизина обязательна и вызвана причинами сугубо политического характера. Франкфурт, названный Фонвизиным хранилищем старинных «знаков невежества», сильно его разочаровывает («все сие поистине не стоит труда лазить на чердаки и слезать в погреба», - пишет он Петру Панину 22 ноября/3 декабря 1777 года), Мангейм же производит самое приятное впечатление. Просвещенный и обходительный курфюрст Карл Филипп Теодор подтверждает свое расположение к российскому двору, уважение к Никите Панину и к его секретарю. Город же, «строение» в котором «новое и регулярное», кажется Фонвизину самым лучшим во всей Германии. Правда, Мангейм - это уже почти Франция, и мангеймцы сильно отличаются от прочих немцев.

Отъехав от Мангейма всего на полмили, Денис Иванович с супругой достигают рубежей Франции и, начиная основную часть поездки, отправляются на юг - в Лион, а оттуда - в Монпелье, где Екатерина Ивановна должна пройти курс лечения. Первым французским городом, оказавшимся на пути Фонвизиных, становится Ландо, «крепость знатная», но «прошибшая» путешественников «мерзкой вонью». Фонвизин - не первый русский вояжер, отметивший это обстоятельство: что «Париж воняет», в России узнали от самого Петра Великого; что французы имеют обыкновение выливать помои из окон прямо на улицу, не писал только ленивый. Фонвизин же делает тему французской нечистоты едва ли не центральной в своем повествовании: улицы тамошних городов узки и грязны, простой народ нечистоплотен, белье аристократов грубо и несвеже, отвратительный запах кажется ему приметой всей Франции. И это притом что географическое положение Лангедока позволяет назвать его истинным земным раем: северянина Фонвизина восхищает прекрасный южный климат, высокие и ясные небеса, яркое солнце, превосходные виды - тамошняя зима выигрывает даже по сравнению с русским летом; воистину «Господь возлюбил видно здешнюю землю», - сообщает он в письме П. И. Панину от 22 ноября / 3 декабря 1777 года. Но Франция для Фонвизина - далеко не рай, а господа французы, привыкшие быть образцом для всех европейских народов - не его обитатели: по признанию русского путешественника, он верил, что найдет здесь райские куши, но, к сожалению или к радости, в ожиданиях обманулся. В своих иронических отчетах Фонвизин продолжает словесную игру, и введением райской темы эта игра не ограничивается.

Все странное и необычное или же понятное, но достойное всяческого осуждения, он сравнивает или намеренно путает с чем-то совершенно противоположным, хоть и похожим внешне. Описывая «славный город» Лион и, по своему обыкновению, возмущаясь его нечистотой и равнодушием полиции, Фонвизин приводит, на его взгляд, весьма характерный пример. Идя по центральной улице города (которая, естественно, не идет ни в какое сравнение с российскими переулками), он заметил большое скопление народа и множество зажженных факелов. Близорукий вояжер решил, что стал свидетелем торжественного погребения какой-то знатной особы, и, будучи от природы любопытным, подошел ближе. К своему великому изумлению, вместо скорбного обряда он увидел безобразную сцену: при свете дня и полном попустительстве властей «господа французы» опаливали убитую свинью. Или другой пример: рассказывая сестре об очень странной, на его взгляд, церковной службе в Монпелье, Фонвизин вдруг вспоминает, что не описал «архиерейскую шапку», и тут же отмечает ее поразительное сходство с гаерским колпаком. Под пером русского комедиографа, примечающего все необычное и любопытное, высокое неотличимо от низкого, а низкое - от высокого: опаливание свиной туши издалека напоминает похоронный обряд, а епископская митра вблизи очень похожа на шапку балаганного шута. Кажется, для человека, посмотревшего на французов русскими глазами, отметившего поразительное и малообъяснимое подобие французов и русских, Россия и Франция - настоящие антиподы.

Парижане же, с которыми он знакомится после лионцев, марсельцев и жителей Монпелье, имеют некоторое сходство с самим Фонвизиным, но не зрелым мужем, а совсем юным повесой, лишь вступающим в жизнь. Рассуждая о разуме столичных жителей, наблюдательный путешественник отмечает, что под ним они подразумевают лишь «одно качество, а именно остроту его», причем остроту, не управляемую «здравым смыслом». В покаянном «Чистосердечном признании» умудренный опытом Фонвизин пишет, что природа наградила его «умом острым», но не дала «здравого рассудка». Со временем Фонвизину, как он полагает, удалось избавиться от этого недостатка, французам же не удалось за всю их многовековую историю и не удастся никогда. А все потому, что, по наблюдению русского нравоописателя (правда, по сведениям Вяземского, заимствованному из книги французского же писателя и историка Шарля Пино Дюкло «Рассуждения о нравах этого века»), из молодости они сразу же «переваливаются» в «дряхлую старость» и, следовательно, минуют «совершенный возраст».

Высказавшись в «Бригадире» по поводу пагубности французского влияния на неокрепшие и переимчивые умы русских дворянских сынков, Фонвизин решает не столько проверить верность своих антифранцузских суждений, сколько найти новые им подтверждения, «посчитаться» с народом, «дающим тон всей Европе». Кажется, господам французам трудно рассчитывать на его справедливый и объективный суд: вот почему все достойное восхищения Фонвизин отмечает с некоторым изумлением и будто бы оправдываясь перед ждущими от него острой сатиры на французов адресатами. «По справедливости сказать», «надлежит отдать справедливость», «справедливость велит мне признаться», «правду сказать», «коли что здесь действительно почтенно» - так начинается его каждое более или менее одобрительное замечание о Франции. Безусловно хороши лишь французские патриотизм, система писаных законов, «щегольские» дороги, мостовые «как скатерть», лионский водопровод, фабрики и театр, особенно комедии, в которых русский путешественник знает толк и сочинением которых сделал себе имя. Конечно, искусных комедийных актеров можно найти и в России, но такой великолепный ансамбль, игрой которого наслаждается автор «Бригадира», возможен только во Франции, «…когда на них смотришь, то конечно забудешь, что играют комедию, а кажется, что видишь прямую историю», - пишет он сестре из Парижа 11/22 марта 1778 года.

«Несценические» же комедии Фонвизин имеет удовольствие наблюдать едва ли не каждый день, при виде нового «дурачества» французов принимается «кататься со смеху» и исключением из общего, для многих европейцев, разумного и достойного подражания правила французской жизни такие «пьесы» не считает. Для французов совершенно естественно безмерно, театрально и поэтому чрезвычайно потешно восхищаться гардеробом (в котором, правда, наряду с очень скромными вещами встречаются поистине великолепные меховые наряды) русского путешественника, а для тамошнего духовенства - проводить пресмешные церковные церемонии: французские епископы при своем облачении используют собственных лакеев, а прочий клир выглядит непривычно и в высшей степени забавно. Об увиденной в Страсбурге «панихиде по всем усопшим, то есть нашей родительской» Фонвизин рассказывает сестре, что «великолепие было чрезвычайное. Я с женою от смеха насилу удержался, и мы вышли из церкви. С непривычки их церемония так смешна, что треснуть надобно. Архиерей в большом парике, попы напудрены, словом - целая комедия». Характерно, что в описанных русским путешественником «несценических» комедиях (именно так он называет все эти сценки) речь непременно идет об одевании, одежде или предметах туалета, будь то восхищающий французов редкой красоты гардероб русского вояжера или странный, на взгляд православного иностранца, внешний вид французского духовенства - судя по всему, молодой щеголь и в самом деле имеет слабость к нарядам и примечает все с ними связанное.

Рассказывая сестре Феодосии в письме из Монпелье от 20 ноября / 1 декабря 1777 года о распорядке своего дня, Фонвизин отмечает, что «в пять часов ходим или в спектакль, или в концерт». Но если французский театр кажется Фонвизину одним из редких, хоть и не бесспорных чудес тамошней земли («могу тебя уверить, что французская комедия совершенно хороша, а трагедию нашел я гораздо хуже, нежели воображал», - сообщает он той же Феодосии несколько позднее, в марте 1778 года и уже из Парижа), то музыкальное искусство современных французов, на его взгляд, достойно лишь безжалостного осмеяния. «A propos, - пишет он сестре в том же письме из Монпелье, - забыл я сказать о здешнем концерте, то есть о французской музыке. Этаких козлов я и не слыхивал. Поют всего чаще хором. Жена всегда носит с собою хлопчатую бумагу: как скоро заблеют хором, то уши и затыкают». Что касается музыки, то в ней Фонвизин разбирается давно и превосходно: «пречудным мастерством» играет на скрипке «миноветы» и состоит членом основанного в Петербурге музыкального клуба - а потому его мнение можно считать вполне авторитетным. Французы же, по наблюдению ядовитого путешественника, обожают самые разные зрелища, будь то комедия или публичная казнь, и готовы одинаково бурно рукоплескать как искусству актера, так и мастерству палача, «…здесь за все про все аплодируют, даже до того, что если казнят какого-нибудь несчастного и палач хорошо повесит, то вся публика аплодирует битьем в ладоши точно так, как в комедии актеру», - отмечает он, рассказывая сестре об успехе новой пьесы Вольтера «Ирена, или Алексей Комнин».

Рассуждая о Франции, Фонвизин никогда не напишет: «Сказать по правде, французы легкомысленны, безрассудны, невежественны, развращенны, простоваты, лживы и суеверны»; «сказать по правде» - это лишь про прекрасные дороги и великолепные лионские фабрики, про все, достойное одобрения и, следовательно, для Франции исключительное. Как сказано в «итоговом», написанном уже в Ахене 18/29 сентября 1778 года письме Петру Панину, во Франции Фонвизин «нашел доброе гораздо в меньшей мере, чем воображал, а худое в такой большой степени, которой и вообразить не мог», а в чуть более раннем «отчете» сестре - «хорошее здесь найдешь, поискавши, а худое само в глаза валит». Рассказывая о «худом», он следует определенной схеме: называет изъян, отмечает, что нечто подобное встречается в России, и в заключение добавляет, что во Франции дела обстоят значительно хуже, чем в любезном отечестве. Говоря о безобразиях, творящихся в тамошних судах, Фонвизин утверждает, что в этом смысле Франция ничем не отличается от России, но «в нашем отечестве издержки тяжущихся не столь безмерны», как во Французском королевстве; обращаясь к французским фантазиям касательно новой русско-турецкой войны, Фонвизин отмечает, что «вести» любят и в России, но для французов, не способных без выдумок и лжи прожить и дня, они являются настоящей пищей. К счастью, некоторые «неустройства» несовершенного французского общества в Россию еще не проникли и в далекой северной стране до сих пор неизвестны: размышляя в привычных терминах о «хорошем» и «дурном», Фонвизин продолжает утверждать, что здесь чрезвычайно много «совершенно дурного и такого, от чего нас Боже избави».

По мысли Фонвизина, исследование обманчивого идеала должно помочь «начинающим жить» и лишь создающим свою общественную «форму» «нам» «избегнуть тех неудобств и зол, которые здесь вкоренились». «Nous commen?ons et ils finissent (мы начинаем, a они заканчивают), - пишет русский галлофоб Фонвизин своему другу Булгакову и, развивая эту мысль, добавляет: -…я думаю, что тот, кто родился, посчастливее того, кто умирает». Узнав Францию, «мы» не допустим такого же развращения нравов, презрения к воспитанию, забвения «доброй веры» людям и торжества лицемерия, не позволим распространяться злоупотреблениям и нищете. Пример «умирающей» Франции, где «вольность есть пустое имя», а люди охвачены рабским суеверием или заражены «новой философией», пойдет на пользу «родившейся» России.

Благодаря быстрому исцелению Екатерины Ивановны в Монпелье Фонвизин имеет в своем распоряжении достаточно времени, чтобы проехаться по «южным французским провинциям», посмотреть «Лангедок, Прованс, Дофине, Лион, Бургон, Шампань». Фонвизины посещают города Э (Aix ), Оранж, Дижон, Осер, Валанс, Вьенн, Фонтенбло и «папский город» Авиньон, «в котором, кроме церквей, ничего нет любопытного». Оставшись в целом довольным «сим малым вояжем», Фонвизин въезжает в Париж, «мнимый центр человеческих знаний и вкуса», и «с целью приращения знаний своих» встречается с «учеными людьми» и «новыми философами».

Как обычно во Франции, его постигает горькое разочарование. Давно и положительно решив для себя вопрос существования Бога, Фонвизин отказывается понимать, почему «признание бытия Божия мешает человеку быть добродетельным», предлагает полюбоваться на «людей без религии» и рассудить, «прочно было бы без оной все человеческое общество». Учителя, по мнению русского критика французской нравственной философии, полностью соответствуют своему учению: их поведение вызывает у него негодование и презрение (а подобное мнение и критические писания самого Фонвизина вызывают крайнее неодобрение у его биографа П. А. Вяземского). Самовлюбленность и корыстолюбие Мармонтеля, Дидро и Д’Аламбера не знают границ и выходят за рамки всяческих приличий: Мармонтель, автор запрещенного во Франции и переведенного в России при участии самой Екатерины II «Велизария» и знаменитых «Нравоучительных сказок», на поверку оказался способным на «подлые поступки» «вралем», Д’Аламбер, редактор знаменитой «Энциклопедии», кроме душевной низости, запомнился его русскому собеседнику «премерзкой фигурой» и «преподленькой физиономией». На взгляд Фонвизина, французские философы отличаются от обыкновенных бульварных шарлатанов лишь непомерным тщеславием, желают не только денег, но и славы. Единственным исключением из этого грустного правила является Антуан Леонар Тома, автор переведенного Фонвизиным «Слова похвального Марку Аврелию». Лишь в нем суровый критик пороков «ученых людей» Франции находит не только тонкий ум, но и честность; лишь в этом кротком и доброжелательном человеке и талантливом писателе он не видит ни высокомерия, ни корыстолюбия, ни «подлой лести».

В Париже Фонвизин становится свидетелем последнего триумфа Вольтера, присутствует при краткой беседе фернейского старца с Екатериной Ивановной, наблюдает за ним во время спектакля (разумеется, постановки «Альзиры») и на собрании Академии наук. В своих письмах Фонвизин описывает Вольтера преимущественно в церковно-религиозных терминах: называет его чудотворцем, упоминает мощи «осьмидесятипятилетнего» старика и отмечает, что для французов он подобен сошедшему на землю божеству. На такого человека можно лишь благоговейно взирать со стороны, о знакомстве с кумиром всей Европы Фонвизин даже не помышляет.

Последним из «мудрых века сего», кого хочет увидеть русский путешественник, был Жан Жак Руссо. Но сделать это чрезвычайно сложно: Руссо «в своей комнате зарылся, как медведь в берлоге», никуда не ходит и никого не принимает. Ученые французы обещают Фонвизину исполнить его просьбу и показать любознательному чужестранцу «этого урода» (число людей, названных Фонвизиным этим словцом, неуклонно растет: в «уроде» Елагине его раздражала черствость, в Руссо - нелюдимость, и свое недовольство Фонвизин выражает довольно однообразно, примерно как Бригадир, называвший «уродом» своего сына Иванушку). Однако встретиться с почитаемым сестрой Феодосией автором Фонвизину так и не пришлось: «славный французский писатель» (так Руссо назван в «Чистосердечном признании», создававшемся, к слову сказать, по образцу его «Исповеди») умер накануне назначенной встречи, и Фонвизину остается лишь сокрушаться, что судьба не позволила ему увидеть честнейшего и бескорыстнейшего из «господ философов нынешнего века».

Пребывающие в Париже образованные иностранцы интересуют Фонвизина куда меньше тамошних «ученых людей»; строго говоря, русский путешественник упоминает лишь одного чужестранца, поверенного американской республики Бенджамина Франклина. Правда, в отчетах Фонвизина его имя встречается чаще, нежели кого-либо из «господ французов»: в концовке писем Петру Панину Фонвизин непременно информирует своего корреспондента о слухах, касающихся американского представителя: сначала сообщает, что Франклин назначен послом при французском дворе, после объявляет эти сведения не соответствующими действительности, затем доносит, что Франклин «аккредитуется полномочным министром от Соединенных Американских Штатов», и говорит об этом в связи с английскими неудачами в «междоусобной» войне и ожиданием неизбежного англо-французского вооруженного конфликта. Зато в письмах Феодосии об англо-американских делах Фонвизин рассказывает не много, называет «министра от американских соединенных провинций» «славного Франклина» «славным английским физиком» и с удовольствием замечает, что оба они (Фонвизин и Франклин) получили приглашение на заседание парижского общества «Свидание литераторов», возглавляемого «одним из мудрых века сего» Паэном Шампленом Бланшери, и что там русский писатель (именно в этом качестве Фонвизин был известен ученым людям Франции) с большим успехом рассказал любознательным французам «о свойстве нашего языка». Правда, по мнению исследователей, говоря о своей «удаче», честолюбивый путешественник сильно преувеличивает и важность этого собрания, и мудрость его председателя.

Рассказывая Феодосии о посещении Франклином Парижа, Фонвизин специально останавливается на сфере научных интересов просвещенного американца и делает это неспроста. Описывая свое времяпрепровождение, русский вояжер отмечает, что здесь он в полной мере пользуется возможностью получить дешевое и основательное образование: пока Екатерина Ивановна учится французскому языку и музыке, Денис Иванович изучает философию и юриспруденцию, а после, уже в Париже, слушает курс экспериментальной физики академика Жака Бриссона. В каком-то смысле он тоже физик, хотя и не такой славный, как его знакомый изобретатель громоотвода и исследователь электричества Бенджамин Франклин.

Дешевизна образования во Франции радует Фонвизина несказанно: в письме Петру Панину из Монпелье он подчеркивает, что имеет возможность «приобретать знания», «не расстраивая своего малого достатка». И это притом что французы, к удовольствию Фонвизина, видят в нем «важную персону» и «русского сенатора», а он потешается над их невероятной экономностью, едва ли не «скаредной жадностью». Ясно, что финансовые дела беззаботных и живущих явно не по средствам Фонвизиных приходят в жалкое состояние: в письме Якову Булгакову от 3/14 апреля 1778 года он, владелец большого имения и кредитор князя Гагарина, просит своего старинного приятеля помочь ему в решении возникших денежных проблем и доверительно сообщает, что «как в начале июня нужно мне будет выехать отсюда в Спа, то и надобно деньги к тому времени отослать мне, а между тем я кое-как изворачиваться стану тем, что имею». И теперь, когда денег не хватает катастрофически, расточительный человек Фонвизин начинает задумываться о верном способе увеличить свой доход. В Париже русский путешественник сводит знакомство с книготорговцем и антикваром, «санктпетербургским первой гильдии купцом» Германом Иоганном Клостерманом, который впоследствии станет его преданным другом, верным помощником, деловым партнером и консультантом. Не без помощи Клостермана Фонвизин со временем «заведет свою коммерцию вещами, до художеств принадлежащих» - будет скупать за границей «художественные произведения» и отправлять их для продажи в Россию. Аристократ, женившийся на купеческой дочери и ставший близким другом купца, и сам со временем постарается стать коммерсантом и, повторим, тем подтвердит, что к числу русских приверженцев идей аббата Куайе принадлежит и сам переводчик его нашумевшего трактата «Торгующее дворянство».

Предприимчивый Клостерман составляет компанию своему будущему «покровителю и другу» в тот момент, когда уставшие «шататься в чужих краях» супруги Фонвизины оставили Францию и отправились в Россию (правда, петербургский купец утверждает, что сопровождал Фонвизиных уже во время их путешествия в южную Францию, однако, судя по всему, это заявление не соответствует действительности: дело в том, что над своими записками Клостерман работал в весьма преклонном возрасте и, естественно, описывая события далекого прошлого, мог допустить ошибку). Скорее всего, вместе с Клостерманом Фонвизины посещают Спа, где Екатерина Ивановна заканчивает лечение, оттуда перебираются в Ахен, где внимательнейшим образом рассматривают все тамошние достопримечательности, и расстаются со своим спутником в Брюсселе. Фонвизины принимают решение посмотреть Голландию и возвращаются домой через хорошо им знакомые Германию и Польшу.

Из книги Прощание славянки автора Новодворская Валерия

Из книги «Гнуснейшие из гнусных». Записки адъютанта генерала Андерса автора Климковский Ежи

Из книги Красный истребитель. Воспоминания немецкого аса Первой мировой войны автора Рихтхофен Манфред фон

ВО ФРАНЦИЮ Нам приказали погрузиться в поезд. Никто не знал, куда нас отправляют: на запад, восток, юг или север.Ходило много слухов, но большинство из них были фантазиями. У нас, однако, оказалось правильное предположение – на запад.Нам четверым предоставили купе второго

ЕВА И ОНОРЕ ОТПРАВЛЯЮТСЯ ВО ФРАНЦИЮ Бальзак обрел неожиданного союзника: Анна горела желанием увидеть Париж. Как быть? Путь в столицу демократов был заказан для подданных царя. Правда, можно было въехать во Францию инкогнито: в Страсбурге не слишком внимательно проверяли

Из книги Легендарные фаворитки. «Ночные королевы» Европы автора Нечаев Сергей Юрьевич

Отъезд во Францию Перед тем как отплыть во Францию, Вирджиния побывала во Флоренции. Ей хотелось повидаться с матерью. Счастливый случай свел ее там с сорокалетним графом Бентивольо, который знавал ее еще ребенком. Она повисла у него на шее, как в детстве.Граф был

Из книги 50 самых знаменитых привидений автора Гильмуллина Лада

Призрак, спасший Францию Хотя привидения являются существами бесплотными, порой их вмешательство воздействует на события в нашем материальном мире. Двести лет назад одно из этих мистических существ сыграло главную роль в судьбе целого государства.В истории Франции

Из книги Гёте автора Шмелев Николай Петрович

Глава IX ПОХОД ВО ФРАНЦИЮ С тяжёлым сердцем Гёте пустился в путь в начале августа 1792 года. В богемской двухместной карете, запряжённой четвёркой лошадей, он вёз с собой свои заметки об оптике и теории красок, целый набор гусиных перьев и

Из книги Фердинанд Порше автора Надеждин Николай Яковлевич

70. Бегство во Францию Да, это было бегство. От тяжких законов оккупационных властей. От позора поражения. От щемящего чувства вины. От самих себя.Отправились в Париж, где у семейства Порше жило много друзей, и прежде всего Луи Рено. Пристроив машину в Штутгарте у одного из

Из книги Коко Шанель автора Сердюк Мария

Назад в любимую Францию! В обожаемый Париж Габриэль Шанель вернулась, когда ей исполнился 71 год. Никто больше никого не подозревал, никто не писал доносы, и по улицам можно было ходить не оглядываясь. Казалось, теперь-то можно вздохнуть спокойно и заняться любимым делом. Но

В 1777-1778 гг. Фонвизин путешествовал по Европе и довольно долго пробыл во Франции. Там уже назревал революционный взрыв. Буржуазия шла на штурм власти. Феодализм разваливался на глазах. И вот, Франция произвела на Фонвизина тягостное впечатление. Он видел явственно приближение крушения старого режима, он видел торжество Вольтера – грандиозную демонстрацию, устроенную великому врагу деспотизма и фанатизма французским народом; но он не был охвачен пафосом грядущих побед буржуазии, он брюзжал, его раздражало то, что было в стране началом обновления, тем более, что он не мог горевать и о прошлом, во Франции он увидел остатки той же тирании, которою он ненавидел в России. И рабство феодальной Франции прошлого, и капитализация «свободной» Франции прошлого, и каритализация «свободной» Франции будущего вызывают его негодование.

Он высмеивает аппарат высасывания из страны налогов, произвол, неправосудие, разврат власти и «высшего общества» старого порядка. Но с удивительной зоркостью видит он и ложь буржуазных «свобод» при сохранении власти денег. «Первое право каждого француза есть вольность; но истинное настоящее его состояние есть рабство; ибо бедный человек не может снискивать своего пропитания иначе, как рабскою работою; а если захочет пользоваться драгоценною своею вольностью, то должен будет умереть с голоду. Словом, – вольность есть пустое имя, и право сильного остается правом превыше всех законов», – писал Фонвизин из Франции П.И. Панину. Ряд писем к брату его начальника и учителя, обширных писем-очерков, тщательно литературно обработанных, был плодом путешествия Фонвизина за границу; это были письма, предназначенные играть роль публицистических статей, известных читателю в списках своего рода подспудной журналистики панинского круга. Белинский писал, что эти письма «по своему содержанию несравненно дельнее и важнее «Писем русского путешественника» (Карамзина): читая их, вы чувствуете уже начало Французской революции в этой страшной картине французского общества, так мастерски нарисованной нашим путешественником».

Фонвизин и во Франции остается врагом церковного фанатизма, церкви. Он пишет: «Попы, имея в руках своих воспитание, вселяют в людей, с одной стороны, рабскую привязанность к химерам, выгодным для духовенства, а с другой – сильное отвращение к здравому рассудку». Но он против атеизма, против освободительной проповеди революционных мыслителей. «Впрочем, те, кои преуспели как-нибудь свергнуть с себя иго суеверия, почти все попали в другую крайность и заразились новою философией. Редкого встречаю, в ком бы не приметна была которая-нибудь из двух крайностей – или рабство или наглость разума».

О философах, идеологах и вождях передовой буржуазии Фонвизин пишет с озлоблением. «Д"Аламберты, Дидероты – в своем роде такие же шарлатаны, каких видел я всякий день на бульваре; все они народ обманывают за деньги, и разница между шарлатаном и философом только та, что последний к сребролюбию присоединяет беспримерное тщеславие». Или в другом месте:

«Из всех ученых удивил меня Д"Аламберт. Я воображал лицо важное, почтенное, а нашел премизерную фигуру и преподленькую физиономию». И вот вывод из наблюдений над жизнью передовой страны, из изучений ее литературы, ее быта: «Славны бубны за горами, – вот прямая истина» (Письмо к сестре).

Фонвизина интересует Франция не только и не столько сама по себе, сколько потому, что он надеется, изучив ее, лучше понять пути России. Во имя своей родины он мыслит и творит.

Горячая любовь к ней заставляет его искать лекарств от язв, разъедающих ее. И вот он убедился в том, что путь Франции не дает счастья народу, здоровья государству. Для России он хочет большего, чем развитие капитализма; чего именно он хочет – он и сам ясно не представляет себе. Но он знает, что в России плохо, и знает, что именно в России прежде всего плохо: рабство и самодержавно-чиновничья деспотия. Пока и то и другое существует, он задыхается на родине и мечется в поисках освобождения.

При этом, – хотя Фонвизин бранил французских просветителей, – он вовсе не был чужд их учений . В основе его концепции идеального государства, и в частности идеальной России, лежит учение Монтескье. Но только если сам Монтескье, рисуя различные типы государственного устройства, готов предпочесть буржуазную демократию с движущим принципом ее, «добродетелью», Фонвизин избирает другой идеал – аристократическую ограниченную монархию, движущая пружина которой, по Монтескье, – честь. Дальше Монтескье и его умеренных интерпретаторов (Бильфельда, Юсти) Фонвизин не пошел. Революционно-демократическое политическое мировоззрение Руссо или Мабли ему чуждо. Но всеми силами своей души он ненавидел деспотию, неограниченное «беззаконное» самодержавие, ненавидел вместе с Монтескье и с его гораздо более радикальными учениками. Деспотия – это было правительство Екатерины II, правительство Потемкина. «Царь, коего самовластие ничем не ограничено» – первый враг Фонвизина. «Фундаментальные законы» (по Монтескье), конституция – первое его требование. В одном из его переводов читаем: «Человек рожден свободным, никогда не покорялся прихотям государским» («Похвальное слово Марку Аврелию» Тома).

Фонвизин боролся за свои политические идеалы и словом и делом. Никита Панин и его «партия» вели большую игру. Попытки легально добиться от Екатерины II реформ – ограничения крепостного права и введения законов, ограничивающих деспотию, – ни к чему не привели; «партия» перешла к борьбе методом заговора. Н. Панин втягивал в свои планы своего воспитанника, наследника престола – Павла Петровича. Фонвизин кипел в этом котле, подготовлял взрыв. Потемкин, ставший с 1774 г. властителем страны, решил исподволь расправиться с дворянским либерализмом. Правительство собрало вокруг себя силы помещичьей реакции, мелкопоместную шляхту, «верных подданных», рабовладельцев, реконструировало свой бюрократически-полицейский аппарат, возглавленный кучкой вельмож, магнатов земли и крепостной промышленности, грабителей в лентах и звездах.

Особенно обострилась борьба Фонвизина в литературе в 1782-1783 гг. Правительство громило дворянских либералов. В 1782 г. Н. Панин принужден был покинуть свой пост, отойти от открытой политической деятельности. В следующем году он умер. Перед его смертью Фонвизин написал по его «мыслям» его политическое завещание, сильный обвинительный акт против русского самодержавия, против правительства Екатерины и Потемкина.

После недолгой службы в Петербурге под началом кабинет-министра И. П. Елагина Фонвизин вновь поступил в Коллегию иностранных дел, где сблизился с Н. Паниным . П. хотел ограничения самодержавной деспотии «фундаментальными» законами, некоторого смягчения крепостного права. Став секретарем Н. Панина, Фонвизин полностью разделяет его оппозицию «самовластию» и своим творчеством драматурга, публициста борется против деспотии и произвола в бюрократическом государстве, против неограниченного рабства крестьян . В резкой полемике Фонвизина с Екатериной на страницах «Собеседника любителей российского слова» и в других публицистических выступлениях сатирика отчетливо проявляются политич. взгляды писателя.

В 1777-1778 гг. Фонвизин выезжает за границу и довольно долго находится во Франции (в Париже он пробыл свыше пяти месяцев). Из Франции Ф. пишет письма к своей сестре Аргамаковой, П. Панину (брату Н. Панина), к Я. Булгакову. Ярко выраженный общественно-социальный хар-р. Франция для передовых людей России обладала особенным притягательным интересом. Однако непосредственное знакомство со страной, где Ф. наблюдал нравственное разложение дворянского общества, фаворитизм при дворе, экономич. неравенство и нищету народа, вызвало не только разочарование, но и резкую критику со стороны писателя. Острый ум Ф-на, умение разобраться в экономич., соц. и политич. явлениях в жизни фр. общества, позволили ему нарисовать исторически верную картину феодально-абсолютистской Франции и дать оценку увиденному. «Я думал сперва, что Франция, по рассказам, земной рай, но ошибся жестоко », - писал Ф. в письме к сестре. Его поражает нищета народа и безудержное обогащение королевского дома. Письмам присуща острота публицистич. пафоса.

В складывающемся капиталистич. общ-ве Ф. увидел, что «деньги суть первое божество здешней земли». Эта власть денег делает призрачной вольность французов, которую провозглашали буржуазные просветители. «Первое право каждого француза есть вольность, но истинное настоящее его состояние есть рабство; ибо бедный человек не может снискивать своего пропитания иначе, как рабскою работою; а если захочет пользоваться драгоценною своею вольностью, то должен будет умереть с голоду. Словом: вольность его пустое имя, и право сильного остается правом превыше всех законов» .

Белинский о письмах: «Читая их, вы чувствуете уже начало Французской революции в этой страшной картине французского общества, так мастерски нарисованной нашим путешественником» .

Хвалит фр. торговлю и промышленность. Живой русский язык. Письма ироничны, однако эта ирония часто переходит в сатиру, когда дело касается социальной сущности явлений.

Суровая оценка французских просветителей . Сказалась классовая ограниченность мировоззрения Фонвизина, который не видел исторической роли буржуазии и отрицательно оценивал ее идеологов. Резки в письмах отзывы о Вольтере, д"Алам-бере и др. Ф. был далек от идеи революционного преобразования действ-ти. И ему претили «ласкательства» философов к Екатерине. И только для «славного Руссо» он делает исключение, видя в нем «самого независимого и принципиального». Тем не менее идеи просветителей, особенно Монтескье, были во многом близки Фонвизину. Патриотизм в письме к университетскому товарищу Я- И. Булгакову: «Не скучаю вам описанием нашего вояжа, скажу только, что он доказал мне истину пословицы: славны бубны за горами... Если здесь прежде нас жить начали, то по крайней мере мы, начиная жить, можем дать себе такую форму, какую хотим, и избегнуть тех неудобств и зол, которые здесь вкоренились... ».

Политич. взгляды Ф-на были тесно связаны с политич. деят-стью главы дворянской либеральной оппозиции Н. Панина. По «мыслям» Панина Ф. написал публицистический трактат «Рассуждение о непременных государственных законах».

В России Ф. видел разгул реакции после крестьянского восстания 1773-1775 гг. Рассчитывал на мирный путь социального обновления России.

Борьба Ф-на с Ек. II и царствующим в стране злом особенно усилилась в 1782-1783 гг. Она развернулась на страницах журнала Академии наук «Собеседник любителей российского слова». Стремясь по-прежнему направлять общественное мнение, Екатерина в период нового оживления общественной мысли в России решила предпринять издание журнала, фактической руководительницей которого была она сама. Большое место отводилось в журнале «Запискам касательно российской истории» - тенденциозному произведению Екатерины, занимавшему почти половину журнала и преследовавшему определенные политические цели.

Здесь же, в «Собеседнике», печатает Екатерина и фельетоны «Были и небылицы». Это попытка возродить улыбательную сатиру «Всякой всячины», но если раньше Ек. встретила отпор со стороны Новикова, та теперь в смелую полемику с ней вступил Ф. , напечатавший в III книжке «Вопросы» к автору «Былей и небылиц». Полемика носила ярко выраженный политич. хар-р, недаром Ек. была возмущена «дерзостью» Ф-на. В «Вопросах» Ф. касался внутреннего положения в стране: фаворитизма, отсутствия гласности в суде, нравственного разложения дворянства. Там же Ек. поместила ответы. Ф. спрашивал: «Отчего в век законодательный никто в сей части не помышляет отличиться?». Ответ: «Оттого, что сие не есть дело всякого». «Отчего известные и явные бездельники принимаются везде равно с честными людьми?» «Отчего много добрых людей видим в отставке?» «Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а нынче имеют, и весьма большие?» Последний вопрос, в котором был намек на приближенного Екатерины Льва Нарышкина, вызвал особенно резкую отповедь: «Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели...».

Добролюбов об «Ответах» Ек-ны: «Ответы эти такого рода, что большая часть из них уничтожает вопросы, не разрешая их; во всех почти отзывается мысль, что не следовало об этом толковать, что это - свободоязычие, простершееся слишком далеко» .

В «Собеседнике любителей российского слова» (1783) Ф. помещает еще несколько статей сатирико-публицистич. характера: «Челобитная российской Минерве от российских писателей», «Опыт российского сословника», в котором, разъясняя слова-синонимы, Фонвизин так подбирает примеры их употребления, что читатель понимает скрытый в них ироническ. подтекст. К словам «звание, чин, сан» он подбирает примеры: «Можно иметь звание без чина, но стыдно брать чины без звания». «Глупцы смешны в знати». Таким образом даны объяснения ста пяти синонимам.

Не была разрешена к напечатанию в «Собеседнике» публицистическая статья Ф-на «Всеобщая придворная грамматика» (1783), в которой сатирическому осмеянию подвергались приближенные императрицы. «Придворная грамматика» построена в форме вопросов и ответов, в которых объясняются грамматические термины и грамматические правила, «П. г.» определялась как наука «хитро льстить языком и пером». Ф. пишет: «Придворный падеж есть наклонение сильных к наглости, а бессильных к подлости. Впрочем, большая часть бояр думает, что все находятся перед ними в винит. падеже; снискивают же их расположение и покровительство обыкновенно падежом дательным».

Екатерина II не могла простить Ф-ну его незав-сти и «дерзости» в полемике с ней на страницах «Собеседника». Весной 1788 г. был запрещен журнал Фонвизина «Друг честных людей, или Стародум ». Фонвизин возлагал большую надежду на журнал, выход которого означал активное возвращение писателя к сатирико-обличительной деятельности. Этого не хотела допустить Екатерина. Помимо «Всеобщей придворной грамматики», включенной в состав журнала, среди сатирических очерков выделялись: «Письмо к Стародуму от дедиловского помещика Дурыкина», «Разговор у княгини Халдино й», в которых сатирически изображались отн-я в дворянских домах к учителям, нравы, которые господствовали в то время, и так называемое воспитание дворянских деток, выражавшееся в закармливании их всякой домашней снедью. «Княгиня Халдина говорит Сорванцову ты, он ей также, она бранит служанку, зачем не пустила она гостя в уборную. «Разве ты не знаешь, что я при мужчинах люблю одеваться?» - Да ведь стыдно, ваше сиятельство, - отвечает служанка. «Глупа, радость», - возражает княгиня. Все это, вероятно было списано с натуры. Мы и тут узнаем подражание нравам парижским.. В журнале большое место отводилось любимому герою Фонвизина - Стародуму, переписку которого с разными корреспондентами собирался публиковать писатель, продолжая развивать идеи и образы «Недоросля».

В своей сатирико-публицистической деятельности Фонвизин продолжил и развил проблематику и формы сатиры Новикова.

Они состоят из писем Фонвизина, которые он писал во время путешествия во Францию (сентябрь 1777 – ноябрь 1778 г.) своему другу Петру Ивановичу Панину (1721–1789), генералу в отставке.

Письма носили не частный, а литературный характер. Собираясь в 1788 году издать собрание своих сочинений, Фонвизин включил в него и письма из Франции под заглавием “Записки первого путешествия”. Собрание сочинений было запрещено Екатериной, и “Записки” в целом виде не увидели света. Вскоре они стали распространяться в списках. В 1798 году Иван Панин в своем “Санктпетербургском журнале” напечатал два письма – из Парижа и из Ахена. В 1806 году в “Вестнике Европы” было напечатано шесть писем, входивших в “Записки” (два уже известных по “Санктпетербургскому журналу” и четыре новых). Через одиннадцать лет в “Образцовых сочинениях и переводах” (СПб. 1817, ч. 6), в разделе “Слог писем”, были напечатаны по тексту “Вестника Европы” (изобилующего ошибками и пропусками) три последних письма Фонвизина (два из Парижа и последнее, итоговое, из Ахена) под тем же названием: “Письма из Франции к одному вельможе в Москву”. Таким образом, значительная часть “Записок” была опубликована, они стали литературным фактом, оказывали влияние на формирование русской прозы. Всего в “Записки” входило десять писем – одно из Варшавы, одно из Дрездена, четыре из Монпелье, три из Парижа и одно из Ахена. “Вестник Европы”, а затем издатели собрания сочинений Фонвизина П. Бекетов (1830) и П. Ефремов (1866) напечатали шесть писем. В последнее время удалось обнаружить еще два письма – из Монпелье (от 25 января 1778 г.) и из Парижа (август 1778 г.). Таким образом, мы сейчас располагаем “Записками первого путешествия” почти в полном составе.

Карл IV (1316–1378) – германский император, издавший в 1356 году Золотую буллу, юридически закрепившую фактическую независимость князей внутри империи.

…братца вашего.– Никита Иванович Панин, граф (1718–1783) – видный государственный деятель, канцлер, дипломат. С 1760 по 1773 год являлся воспитателем цесаревича Павла Петровича, с 1763 года возглавлял иностранную коллегию, в которой служил Фонвизин. В 1781 году вышел в отставку.

4. Bourg-e n-Bresse – Бур-ан-Бресс – главный город старинной французской провинции Бресс.

5. Госпита ль (франц .).– Ред.

6. Ратуш (франц .).– Ред.

7. путешес твенников (от франц. voyageurs).– Ред.

8. площадь Пейру (франц.).–Ред.

9. Штаты (со брание сословий) Лангедока (франц.).–Ред.

10. Букв.: благодарность ю (франц.).– Ред.
Don gratuit – “доброхотный дар”, якобы подносимый подданными своему королю в случае государственной нужды; на деле превратился в подать, время от времени назначаемую по приказу короля. Провинциальные штаты лишь фиктивно вотировали don gratuit, будучи бессильны отказать королю. Им только удавалось иногда ограничить размер этой подати.

11. открыти ем Штатов (франц.).– Ред.

12. Правление м Штатов (франц.).– Ред.

13. подушной пода тью (от франц. capitation).–Ред.

14. …известие о ум ерщвлении князя Гики.– Князь Гика (Григорий III) с 1768 года во время русско-турецкой войны был господарем Валахии. При заключении мира в 1774 году утвержден Екатериной II господарем Молдавии. За противодействие уступке Буковины Австрии в 1777 году был задушен по приказанию великого визиря Османской империи.

15. …успехи а нгличан против американцев. – С 1776 года Англия вела войну со своими тринадцатью колониями, объявившими себя независимой республикой – Соединенными Штатами Северной Америки. В конце 1777 года англичане добились некоторых военных успехов.

16. Франклин Вениамин (1706–1790) – видный деятель американского Просвещения, ученый-физик, писатель. Франция, заинтересованная в ослаблении Англии, поддерживала американцев в их борьбе за независимость. Поэтому она приняла Франклина как поверенного молодой республики, а в 1778 году аккредитовала его как посла. Эта акция обострила отношения Франции с Англией. В том же году Франция открыто вступила в войну против Англии на стороне американцев.

17. …известие о р азрешении от бремени ее императорского высочества….– 12 декабря 1777 года Мария Федоровна, жена наследника Павла, родила сына – Александра Павловича.

18. нарушением французской учтивости (франц.).– Ред.

19. что францу з рожден свободным (франц.).– Ред.

20. О сударь, вы правы! Француз раздавлен, француз – раб (франц.).– Ред.

21. Георг III ( 38–1820) – английский король с 1760 г., в царствование которого Англия вела войну против боровшихся за свою независимость североамериканских колоний. Впоследствии активно поддерживал европейскую реакцию в ее борьбе с французской буржуазной революцией.

22. герцо га (от франц. duс).–Ред.

23. Вероят но, описка. Следует читать: “удовлетворения”.–Ред.

. Сей осъмидесятилетний старик сочинил новую трагедию: “Ирена, или Алексий Комнин”… Нельзя никак сравнить ее с прежними…– Точное название – “Ирина”. Трагедия написана Вольтером в 1776 году как ответ французским драматургам, выступавшим с требованием шекспиризировать театр. Вольтер призывал к верности национальным традициям, то есть традициям классицизма XVII века, восхвалял Расина. “Ирина” – трагедия расиновского типа. Фонвизин во время пребывания в Париже с холодностью относится к произведениям, вдохновленным эстетикой классицизма, и восторженно приветствует Руссо и его “Исповедь”, которая явилась манифестом нового литературного направления.

Представления (от франц. representation).– Ред.

Ax, Боже! вы хотите уморить меня! (франц.). –Ред.

Факелов, факелов! (франц.).–Ред.

Да здравствует Вольтер! (франц.).–Ред.

. …до другого чудотворца, Сен-Жерменя...– Сент-Жермень (Сен-Жермен, ум. в 1795 г.) – известный авантюрист и мнимый обладатель тайны “философского камня”.

Философы (франц .).– Ред .

Любезных (франц.).–Ред.
Далее в черновике следовал текст, опущенный в беловом тексте письма: “Первые сносны, и в числе их есть действительно достойные люди, а последние никак не терпимы, а особливо же те, которые врут не только словесно, но и письменно. Редкий автор не враль, редкий в душе своей не уверен, что он великий человек, и редкий не бывал смертный неприятель всем прочим вралям своим товарищам. Примечательно, что в одной Франции за стихи, и часто за преглупые, становятся злодеями и целые фамилии друг друга гонят преподлейшим образом”.– Ред.

Любезным и остроумным (франц.).–Ред.

Смешное (франц .).–Ред .

. “Бесспорно, что вольность есть первый дар природы и что без нее народ мыслящий не может быть счастлив. Но в государстве, где народ родился и привык жить в неволе, мудрено вдруг народу возвратить сей [естественный] дар без смертельного погубления самого государства. [Или народ из неволи вдруг ворвется в самовольство, или вольность. Нет ничего ближе…]” (текст, сохранившийся в черновике письма).–Ред.

. Томас (Тома) Антуан Леонар (1732–1785) – французский писатель-просветитель; директор Французской академии наук.

36. Марк Аврелий (Антонин Марк Аний Вер; 121–180 н. э.) – римский император, философ-моралист, близкий идеалистической школе стоиков. Просветители XVIII века превозносили Аврелия как истинного просвет щенного монарха.

. Мармонтелъ Жан Франсуа (1723–1799) – французский писатель-просветитель, член Французской академии наук. В России в XVIII веке большой популярностью пользовался его роман “Велизарий”, переведенный на русский язык Екатериной II и ее спутниками во время путешествия по Волге в 1767 году.

. По смерти Лекеневой….– Анри Луи Лекен (1729–1778) – французский актер, прославившийся исполнением ролей в трагедиях Вольтера.

. Образ смерти его заставляет думать, что он отравился. – Фонвизин приводит распространенную тогда в Париже версию смерти Жан-Жака Руссо (1712–1778).

. …стих Кребилъонов…– Кребильон Проспер де (Старший; 1674–1762) – французский драматург и поэт, член Французской академии.

Преступный без склонности, добродетельный без намерения (франц.).– Ред.

Д’Аламберты, Дидероты в своем роде такие же шарлатаны…– Д"Аламберт – Д’Аламбер Жан Лерон (1717–1783) и Дидерот – Дидро Дени (1713–1784) – французские просветители, редакторы “Энциклопедии”. Осуждая поведение некоторых французских просветителей, Фонвизин вовсе не отрицал идей глашатаев свободы. Письма из Франции свидетельствуют, что он выступал не против просветительства, но против поведения отдельных философов. С почтением он говорит о Руссо, с уважением относится к Вольтеру, близко сходится с Тома, встречается в Париже со многими писателями, философами, общественными деятелями. Он доволен своей встречей с Франклином. Нападки на Даламбера и Дидро объясняются политическими причинами. Проповедуя политическую концепцию просвещенного абсолютизма, они, наблюдая за демонстративно-либеральной политикой Екатерины II (издание “Наказа”, в котором она откровенно излагала истины, взятые из книги французского просветителя Монтескье “Дух законов”, созыв Комиссии по сочинению нового уложения, поощрение переводов на русский язык сочинений французских просветителей и т. д.), поверили ей. Екатерина к тому же поспешила закрепить это доверие: вступила с ними в переписку, приглашала кого-нибудь из них приехать в Россию и воспитывать ее сына Павла. Наконец, узнав о материальных затруднениях Дидро по изданию “Энциклопедии”, нашла предлог, чтобы пожертвовать ему крупную сумму денег, которая свидетельствовала как бы не только о поддержке философа, но и его великого труда. В конце 1773 года Дидро прибыл в Петербург, был гостем Екатерины, искренне обманываясь, “учил” ее царствовать. Получая от русской императрицы богатые подарки, Дидро и другие просветители считали себя обязанными оказывать ей различные услуги. И прежде всего они усиленно распространяли в Европе легенду о просвещенном характере екатерининского самодержавства. Именно этого и добивалась Екатерина. Вольтер, например, сообщал ей: “Всякая черта вашей руки есть памятник славы вашей. Дидерот, Даламберт и я созидаем вам алтари”. Фонвизин и другие русские просветители в это же время вели ожесточенную борьбу с Екатериной, разрушали созидаемые ей “алтари”, ниспровергали легенду о ней как просвещенной монархине. Вот почему, когда Фонвизин стал свидетелем в Париже “ласкательства” Даламбера и других у родственников фаворита Екатерины, он назвал такие поступки “подлыми”.